К весне 1946-го кризис между социальными системами достиг наивысшего накала. Сталин претендовал на лидерство в послевоенном мире, постоянно подчеркивая, что как главный победитель над фашизмом и наиболее потерпевший от него СССР имеет право первой руки в решении всех вопросов, особенно в Европе и Азии. Он предъявлял обоснованные территориальные претензии к соседним странам, требовал у Турции Карсскую область и военную базу в проливах, создал просоветское государство в Иранском Азербайджане, рассчитывал на расширение сферы влияния.

В то же время в широких народных массах стран Запада, в том числе и в США, среди либеральных и социалистически настроенных элит сохранялась уверенность, что дружественные, союзнические отношения с СССР, сложившиеся в годы войны, сохранятся. Мир застыл в восхищении перед подвигом российского солдата, водрузившего Знамя Победы над Рейхстагом. Претензии СССР многими рассматривались как забота о собственной безопасности, а также законная компенсация за страдания и жертвы, понесенные советскими людьми во время войны.

Черчилль, умелый оратор, любитель метафор, так охарактеризовал роль и влияние СССР в послевоенном мироустройстве: «На картину мира, столь недавно озаренную победой союзников, пала тень. Никто не знает, что советская Россия и ее международная коммунистическая организация намереваются сделать в ближайшем будущем и каковы пределы, если таковые существуют, их экспансионистским и верообратительным тенденциям». И далее: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес. По ту сторону занавеса все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы – Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София. Все эти знаменитые города и население в их районах оказались в пределах того, что я называю советской сферой, все они в той или иной форме подчиняются не только советскому влиянию, но и значительному и все возрастающему контролю Москвы».

Черчилль, изначально бывший врагом России, наступивший на горло своим принципам «только перед лицом общей смертельной угрозы со стороны нацизма», теперь, когда опасность миновала, относился к этим тенденциям с большим недовольством. Не случайно Сталин после Фултона не преминул напомнить о роли британского премьера по отношению к СССР до и в ходе войны с Германией: «Черчилль и империалисты долго не открывали второй фронт, желая как можно больше обескровить нас», давая тем самым мировому сообществу понять, что намеки на Советский Союз как главного врага «англоязычного сообщества», увы, не новость.

Что касается Черчилля, он понимал: Великобритания, бывшая еще пять лет назад главной европейской державой, больше таковой не является. Страны Западной Европы, разоренные войной и находящиеся под сильным коммунистическим влиянием, не смогут эффективно противостоять экспансии СССР. Остановить Советский Союз могли только США, наименее пострадавшие от нацизма и обладавшие в то время монополией на атомное оружие. Фултонская речь носила отчетливо провокационный характер, будучи рассчитана на зондирование и возбуждение общественного мнения.

В ней Черчилль впервые наделил англоязычный этнос исключительным правом указывать другим народам пути, по которым им следует идти под руководством нации-гегемона: «Единственным инструментом, способным в данный исторический момент предотвратить войну и оказать сопротивление тирании, является «братская ассоциация англоговорящих народов». Это означает особые отношения между Британским содружеством и Соединенными Штатами Америки».

Вспоминая конец Первой мировой, Черчилль отметил, что в те дни были уверенность и большие надежды, что время войн навсегда прошло. Но сейчас он не чувствует ни уверенности, ни надежд. Однако отвергает идею, что новая война неотвратима: «Я не верю, что Советская Россия жаждет войны. Она жаждет плодов войны и неограниченного расширения своей власти и идеологии. Из того, что я видел во время войны в наших русских друзьях и соратниках, я заключаю, что ничем они не восхищаются больше, чем силой, и ничего они не уважают меньше, чем слабость, особенно военную слабость. Поэтому старая доктрина баланса сил ныне неосновательна».

Интересно, что бывший (и будущий) премьер-министр лишь по разу использовал слова «Британия» и «Великобритания». Зато «Британское содружество», «Империя», «англоговорящие народы» – шесть раз, а «родственные» – аж восемь, чем подчеркивалось: речь об интересах всего англоговорящего мира.

Сталин поставил фултонского оратора в один ряд с Гитлером: «Господин Черчилль начинает дело развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными, призванными вершить судьбы всего мира. Немецкая расовая теория привела Гитлера и его друзей к тому выводу, что немцы как единственно полноценная нация должны господствовать над другими. Английская расовая теория приводит господина Черчилля и его друзей к тому выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные должны господствовать над остальными нациями мира».

Очевидцам выступления Черчилля запомнилось, что американский президент Трумэн, находившийся в зале колледжа, по окончании речи был очень бледен.

Фултонская речь стала объявлением холодной войны, но одновременно и признанием бессилия Британии влиять на ход мировых событий.